Бумажные куклы (10), предпоследняя часть

БУМАЖНЫЕ КУКЛЫ, часть 10, предпоследняя
Начало здесь: Бумажные куклы Начало
Напоминаю о том, что это произведение было написано в 90-е годы, и некоторые мысли автора с тех пор изменились; текст публикуется без правок и корректуры.

Недавно задумался о любви и дружбе, дружбе и любви. Между мужчинами и женщинами. Как жёны (мужья) дружащих (любящих?) должны к этому относиться? Это я вот к чему. В пятницу пришёл к Y в гости, изобретя для этого повод. Мизерный. И до сих пор не могу понять, кому он был нужен: мне, Y или моей жене? Как-то странно это, вроде самооправдания, пресечения потаённых мыслей, неосознаваемых самим собой. А может ли быть понята и принята платоническая любовь супруга к постороннему объекту его половиной? Вспоминаю А. С. Пушкина: он постоянно влюблялся (не только платонически) и слухи об этом не могли не доходить до Натальи Гончаровой и не известно, мне по крайней мере, как она к этому относилась. Однако родила ему четверых детей…
Подойдя к двери, услышал голоса, мужской и женский; на пороге меня встретила Y, там же, в хрущёвском коридоре был её папа, одетый в пальто.
— Вадик, не раздевайся, проходи сразу на кухню.
— И ботинки не снимать?
— Не надо…
Первой моей мыслью было: Y с папой собрались куда-то уходить, я пришёл не во-время. Но замок щёлкнул, папа ушёл.
— Вадик, сейчас покурим и тебе надо будет уйти.
Из красной пачки выпала вытрясенная нордстарина, в протянутой руке запрыгал рыжий огонёк зажигалки.
— Что случилось, дядюшка достаёт?
— Дядюшка поумнел. Завявления под диктовку адвокатов пишет.
— Что тогда?
Затяжка, пауза, ответ:
— У меня туберкулёз…
— Из-за этого я должен уйти?
— Я могу тебя заразить…
— Ты читала «Три товарища» Ремарка?
— Читала.
— Это мой любимый роман.
Медленное оценивающее моргание.
— На днях муж пришёл. У него открытая форма туберкулёза. Оба лёгких поражены наполовину. Флюорографию в июне сдавали. Полгода назад, ничего не было.
— Говорят, он сейчас быстро прогрессирующий.
Зажжена плита, поставлен чайник и я понял нелепость своего положения: сижу в шубе, шапка на коленях, с ботинок натекла приличная лужа.
— Мне можно раздеться?
— Ты не боишься заразиться?
— Не боюсь… Лужа натекла…
— Ничего страшного…
Вернулся из коридора с пачкой «Есаульских».
— Я думал: ты меня выгоняешь.
— Я преlставляю угрозу здоровью людей. Все испугались, ушли. Ты, пожалуйста, никому не говори, что мой муж заболел, от него все отвернутся.
— Не скажу. А чтобы меня отсюда выкурить, нужно постараться, одного туберкулёза мало.
— Ко мне санитарная бригада приезжала, полы раствором опрыскали. Подушки на дезинфекцию забрали. Бабки все собрались, всем интересно было. Санитары мне сказали, что причин приезда посторнним не называют, ответили: «Дизентерия».
— Тоже не плохо!
— Вот-вот. Папа сказал: зря я их вызывала. Он у себя на кафедре эксперименты с туберкулёзом проводил. Еuj ничто не берёт, полы хлоркой я сама могла помыть. Только после огневой обработки можно говорить о результатах.
— Давай всё сожжём на хуй.
— Не надо… Подушки они в мешке унесли. Потом соседка у меня спросила: «Что у вас с собакой?» «С собакой?» «Мне сказали, ветеринары приезжали, собаку от вас в мешке увезли.» «Сдохла». Представляешь их лица, когда мне мешок обратно привезут? Папа тоже прикололся: «Надо было ответить: сибирская язва».
— Прикол. Тогда бы точно к тебе никто носа не сунул… А насколько серьёзно ты больна?
— Ещё не знаю. Сделала манту, — на протянутой руке я увидел еле приметную точку, — завтра покажу в поликлинике, а во вторник будут готовы результаты снимка.
Я вытряхнул новую сигарету. Так и просидели несколько часов на кухне, рассуждая о туберкулёзе, Боге, жизни…
По дороге домой всё думал: ёбнутый я или нет? Нормальные люди должны бегом бежать от тубинфицированных, особенно женатые, имееющие детей — заразившись сами, можем заразить своих родных. Здоровое чувство самосхранения. Ясно представил, как после первых слов Y сочувственно киваю головой, торопливо вскакиваю и пулей вылетаю из дому, еду в троллейбусе и издалека мысленно выказываю соболезнования, сокрушённо покачивая головой… От такого видения стало блевотно-противно, я так не умею. Дйствительно, ёбнутый. Y знает меня множество лет, а вот подумала, чтоя как нормальный смогу совершить предательство, н прийти на помощь. Каким же я отражался в её внутреннем зеркале? Но в этом я не прав: её слова были продиктованы высочайшим благородством, желанием спасти человека от опасности; и перед этим я преклоняю колени и снимаю шляпу. Пока всё это писал вспомнил о том, что на службе контактирую с гигантским количеством посторонних людей и имею множество шансов подцепить что-нибудь похлеще туберкулёза. Такая вот инфекционная история.

И насколько крепка стена, отделяющая платоническую любовь от низменной плотского влечения, сдерживаемого усилиями воли, нравственностью, моралью как правило так сильно, что на него практически уже не обращается никакого внимания? Я очень люблю свою жену и сына, верю и знаю, что никогда их не брошу, но тем не менее, ставя Наталью на высокий пьедестал, допускаю: во мне может развиться чувство любви, не разрушающее вышеназванных прерогатив, к ещё одной женщине, и воздвигну ещё один пьедестал, взрывной волной будет снесена пререгородка между плотским и платоническим, и услышу я тогда вопрос: «А ты подумал о последствиях?», «Да» — отвечу я и назову вышеназванные ценности, а дальше… Дальше будет зависеть от неё: понять и принять такое моё отношение или нет. Сейчас я уже не меняю жизненных ориентиров, и стена во мне уже рухнула, нет ни сил, ни желания её восстанавливать.
Абсолютно не понимаю мужчин, тайно заводящих любовниц, а после, когда правда открывается их жёнами, юлят и скулят: «Я не виноват! Это всё она сама. Она меня домогалась. Я был пьяный, а она раздевалась, сама лезла и тёрлась об меня!». Прямо-таки не мужчины, а выпускницы института благородных девиц. Если ответственность за любовницу так или иначе была взята перед Богом, почему это нужно отрицать перед людьми и валить тяжёлый груз ответственности на хрупкие женские плечи?

Две недели назад, Y впервые пригласила меня в гости в свою легендарную квартиру, я с радостью согласился: мн давно уже хотелось там побывать…
Y оставила меня в подъезде, вывела собаку… Мы прогуливались в вечернем зимнем мраке по заснеженной аллее, обсаженной тополями, освещённой отблесками далёких фонарей. Я, Y и пёс Рыжий. Снег хрустел под ногами.
— Y, это как-то нереально, словно во французском кинофильме.
-Что?
— Как мы сейчас гуляем. Он, она и собака.
Y присела на пенёк, взяла у меня раскуренную сигарету:
— И ты повернулся лицом к кинокамере.
— Почему к кинокамере?
— У тебя такой вид, словно ты на съёмочной площадке.
Я не ответил, хотя многое желал поведать, но… боязнь быть непонятым, истолкованным ложно, наложила тяжёлую сургучную печать на мои уста, загнала немотствующее чувство в клетку с непрочными решётками, выкованными из прутьев воли.

Мне не о чем сейчас писать, сюжеты разлетелись в разные стороны, да и были ли они настоящим, стоящим быть записанным? Бесплотной тенью брожу по миру в поисках историй, вечер спокойствия утвердился во мне, красоты языка, прелести слов утратили значимость, я не вижу их внутри себя. О чём писать, когда не о чем писать? О чувствах краткосрочных, развеваемых словно дым истлевших сигарет? О вечном и непреходящем, живущем во мне наперекор суетному мёртвому миру? О чаяниях и мечтаниях, парусниками с ослепительно белыми парусами, плывущими по бескрайним морям воображения? И как гольфстрим судьбы уносит и разбивает их о скалы обыденной реальности?

За вечером наступает ночь с холодной неотвратимостью судьбы, иногда ночи дарят сладкие грёзы, новые рассказы, но неумолимо наступающий рассвет зашторивает яркие краски и образы, но не всегда…
Я уже пережил несколько вечеров и каждый из них приносил подобные вопросы, порождающие интеллектуальную маету, зубовный скрежет писательского бессилия. Хожу беременный неосмысленными идеями, трепещущими за гранями сознания, врывающимися спонтанными разорванными фантомами в рассудочную деятельность, делая меня отстранённым участником реальной жизни, взирающим на неё из безграничной дали вымышленного мира, но схвавтив перо их не удаётся захватить и пришпилить к бумажной глади; неуловимым, недосягаемым роем эринний кружатся они надо мной, терзая и насмехаясь, запирая слова в темницу немоты. Надевая маски древнегреческих трагедий, по актёрски воплощаюсь в каждого своего персонажа, начинаю думать как они, жить в вымышленном мире и трудно, непомерно трудно вырываться из других измерений в то что по сути и представляет собой земная жизнь, вырываться тогда, когда не закончено, не выписано последнее слово; словно крылья отпадают и никогда уже не вырастут снова.

Когда упал первый, никто этого не заметил, не узнал. Падение произошло в предрассветном лесу, начавшие было щебетать птицы умолкли, звери обходили за много вёрст ту затерянную поляну, где лежал он, умерший ангел. Порывы ветра шевелили распластанные по траве белоснежные крылья, словно бы зовя его в полёт, но не открывались сомкнутые веки, застывшая улыбка не сходила с мёртвого лица. Вскоре произошло падение второго, третьего, люди по-началу приходили в религиозный ужас, но когда число перевалило за миллион, привыкли к этому: падения стали обыденностью, чем-то вроде дождя, неким элементарным атмосферным явлением. К очередным упавшим ангельским трупам подъезжали санитары, деловито грузили в машины и свозили в общие могилы. До приезда санитарных бригад дети успевали основательно общипать сказочные крылья, а самые маленькие, верящие в сказки, прикладывали пёрышки к спинам и улетали с весёлым, полным несказанной радости, смехом в бескрайнюю небесную синеву. Больше их никто никогда не видел. На земле. По требованию родителей (у правителей нескольких стран улетели внуки) за небосводом день и ночь следили средства ПВО и к местам предполагаемых падений первыми приезжали военные, оцепляли участки и уже никого посторонних не допускали.
Затем попадали черти и чертенята с чёрными как смоль крылами, тела их и злоба мёртвых лиц были их настолько темны, что слово «чёрный» не могло передать сущности этого цвета, цвета истинной тьмы.
Через две недели падения прекратились и люди поняли: Бог отвернулся от них, всё ангельское и сатанинское умерло. Но жизнь цивилизации ни в чём не изменилась: так же работали бензоколонки, мониторы компьютеров выдавали сводки биржевых войн, клонирование, обещающее вечную телесную жизнь, уверенно входило в медицинский обиход; с белыми и чёрными перьями в закрытых лабораториях производили всевозможные опыты. Ни Бог, ни дьявол людям нужны не были, давно уже они были забыты, упоминались лишь в поговорках да в лицемерных молитвах; со стыдом вспоминали мистический ужас первых падений — чего собственно было бояться?
Никому из взрослых ни разу не пришло в голову взять перья и попробовать улететь вместе с детскими стайками, их прагматический ум не принимал ничего, выходящего за пределы практического умения зарабатывать деньги и создавать комфорт в жилищах. Материальное победило в вечном споре с идеальным, но впрочем, осталось несколько праведников, оплакивающих Трагедию, но их слёзы были не нужны и мир забыл о их существовании. Праведникам удалось утаить от спецслужб несколько белых перьев и они до судорог пытались взлететь, пришив перья к одеждам, нелепо махали руками, но ничего не получалось… Или не были они истинными праведниками?

В процессе работы над рукописью менялся я сам, моё отношение к жизни, некоторые мысли изложенные на страницах рукописи уже не свойственны для меня, но я не стал ничего вымарывать. Книга менялась и меняется вместе со мной, может быть даже, что отдельные строки, позднее написанные, противоречат предыдущим. Я уже не тот, кем был в начале вырезания кукол. Да и последняя точка что-то не поставилась 31 декабря 1999 года…

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ

• lj_itemid: 412
• lj_permalink: http://ravik-06.livejournal.com/105655.html