Рассказ «В подъезде»

В ПОДЪЕЗДЕ

(СОЧИНЕНИЕ НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ)

«Уже не так остро и мучительно ждал он. Просто скорее бы кончилось. Но уйти он уже не мог.»

А. Битов «Улетающий Монахов»

Я окунулся в морозный мартовский воздух, вдыхая его холодность полной грудью. Как прекрасен мир, как всё же здорово вернуться в него из душного тесного ресторана, неся в себе порцию коньяку. Здравствуй, улица! Сейчас я закурю и ринусь в твои объятия. Неспешно шествуя по городу, любуясь нарядными женщинами, что может быть лучше этого восьмого марта? Мне двадцать лет и я счастлив, стар, влюблён и мудр.
Так думал я тогда. Разве можно рассуждать иначе, когда молод и все пути у твоих ног, все двери открыты? Я думаю — юность имеет на это право.
Pаcкурив папиросу, расправив плечи, я пофланировал по главной улице. Не так уж и холодно, как показалось вначале или это коньяк согрел? Величаво лавируя меж сугробов, словно корабль во льдах, проехал троллейбус… Странно, что так мало прохожих, праздник ведь, даже обидно становится, а всего-то час дня и итти пока не к кому, рано… В кино, что ли, зайти? Сидеть в пустом зале, мёрзнуть. На фиг!
Под ноги попалась льдинка и я шёл дальше, лениво попинывая её сапогом. Куда же податься, кого обрадовать визитом? К Мише пойти? Там сразу пить, а в такую рань напиваться… Нет уж, увольте! А если?.. Как-то неловко, вчера только у неё был и про сегодня не договаривались… Вера, Вера, Верочка, я люблю тебя, я хочу придти к тебе, но я слишком часто надоедаю тебе неуёмной болтовнёй… Любишь ли ты меня?
Возле подземного перехода южанин продаёт розы, кутаясь в долгополый тулуп. Розы стоят в фанерном ящике со стеклянной передней дверцей, согретые свечой. Я прежде не видывал таких прекрасных цветов, алеющих в снегах. Вера, а ведь я тебе цветов ни разу не дарил, прости ты за это поэта. В снегу росли алые розы… Розы алели в снегу… Первая строка готова.
— Сколько стоят?
— Двацэт пят.
Как дорого!.. Но Вера… Я хочу её видеть, плевать если её нет дома, обожду в крайнем случае у Шуры, рядом живут! Сейчас сяду в трамвай, приеду и прямо скажу с порога: «Я люблю тебя! Выходи за меня замуж!» Когда-то надо же решиться! …а вдруг, и в самом деле придётся поцеловать замок или она рано не вернётся? Но я же чувствую, что нет. Нет, наверняка дома… Чувства редко меня подводят. Вот интересно: почти вседа угадываю дома или нет человек, к которому иду… Чорт, а в кошельке-то у меня ровно двадцать рублей с мелочью, а хорошо бы ещё шампанского купить… Дома вроде рублей пятьдесят осталось… Но нет, домой не пойду, сразу к ней, займу по пути у Шуры.
Портмоне опустел, но зато теперь у меня в руках, вырванные из цепких лап зимы, тщательно запакованные в несколько слоёв газет, красивейшие цветы из тех, что можно купить за деньги; и грохочущий трамвай везёт меня сквозь метель и пургу. Зайду к Шуре, стрельну червонец, а там пешочком под горочку и… Вера, конечно, удивится. Она всегда удивляется, когда я прихожу незванно. Растерянно распахивает большие глаза и мило застенчиво улыбается… Но сегодня всё будет решено раз и навсегда! Осыплю её плечи розами и скажу:
— Я люблю тебя!
Она смутится, потупит и глаза и ответит:
— Я тоже…
Мы поцелуемся и… А завтра утром отнесём заявление в ЗАГС… Господи, как я люблю её! Сколько уже раз хотел объясниться, но, почему-то, нёс какую-то чушь, а потом ругал себя за робость. Я ведь вижу, что она ждет.
Вот и в тот день…
…я зашёл к ней после работы. Вера меня накормила, а после, когда кофе был выпит, мы расположились в гостиной в креслах и курили, стоящий меж нами торшер светил едваедва; Вера сидела и молчала, смотрела на меня пристально, улыбалась. А во мне застыло всё, словно я льдинка какая, слова в горле застревали. Несколько раз рот раскрывал и хотел-то всего-навсего три слова сказать, и она вроде этого ждала, а я не смог. Помню: докурил и сорвался с места, толком не попрощался даже; пока я в прихожей одевался, она так же молча смотрела и улыбалась, ещё тогда мне было не поздно сказать…
…домой шёл, как во сне и всё себя проклинал. Но сегодня всё будет по другому! Это же так просто:
— Я люблю тебя!

Наверное, единственный человек в мире, который сидит дома и никуда не выходит, даже за своим любимым пивом — это Шура. Год назад его выперли из института, а он так и висит на папиной шее и деньги у него всегда есть. Ладно, если у него сейчас компания, а то ведь от него быстро не уйдёшь: ему, видите ли, скучно… или за пивом попросит сгонять… Ну, всё равно быстрее, чем я бы домой заезжал.
На мой условный звонок не замедлили отозваться шурины шаркающие шаги, дверь приглашающе распахнулась:
— Привет, Витёк! Сколько лет, сколько зим! — Шура был уже навеселе, — Ты с веником никак к Верке намылился?! Давай-давай, раздевайся!
— Слушай, Шура, я на секунду… Ты это… червонец не одолжишь до завтра?
— На кой ляд он тебе? Цветы у тебя есть, у меня выпивка есть! А к Верке не ходи, звякни ей, пусть сама сюда идёт.
Да-а, в неудачный момент я к нему зашёл. Надо было сразу к Вере, чорт с ним, с шампанским. Сейчас он станет приставать, что скучно, что давай всех соберём… Видимо, на моём лице явно проступило недовольство и Шура сжалился:
— Ну, как хочешь, но выпить со мной ты обязан! Чё таращишься, как Ленин на буржуазию? Никуда эта блядь от тебя не денется! Подумаешь, на час позже придёшь! — и он потянул меня в зал.
Если судить этого человека по его словам, то он зол и циничен. На самом же деле, в душе он очень добрый человек, но вот его язык…
— Знакомься, Светка, это Витёк! Витёк, а это Светка!
На диване сидела длинноногая блондинка в короткой юбочке и пьяными глазами смотрела в телевизор.
— Что пить будешь, Витёк? — этот вопрос Шура задавал всегда, даже если у него не было ничего, кроме пива.
— Коньяк!
— Айн момент!
Шура вышел на кухню и через секунду появился с яркой бутылкой и тремя рюмками.
— Во, «Наполеон»! Папик привёз из Франции. — он напол-нил рюмки и вручил нам, — Извиняй, Витёк, лимоны мы уже удолбали. Ну-с, за прекрасных дам!.. Кстати, Светка, Витёк у нас, так сказать, поэт, гений.
Он так всегда меня представляет, к месту и не к месту. Светка томно вздохнула и кокетливо потупила глаза:
— Прочитайте что-нибудь, пожалуйста.
Обычная история. Почему-то девушки, когда выпьют, любят стихи слушать. Я грозно посмотрел на Шуру и исполнил просьбу; потом выяснилось, что она тоже поэтесса…
Всё же, через час мне удалось вырваться. В коридоре Шура протянул мне десятку:
— Держи. Не ходил бы ты к ней, она ж на самом деле блядь; кроме тебя да меня с ней все спали. Я-то её не хотел, — я не прощаясь вышел на лестничную площадку, — а ты дурак влюблённый!

Купленное шампанское бултыхалось в пакете. Вера, скоро я приду к тебе, усыплю твои плечи розами и… Не прав ты, Шура, она не такая, она самая благородная в мире, я люблю её и надеюсь, что это взаимно; как в песне… Вот и её двор. Времени половина третьего. Интересно, что она делает?
Я глянул на окна второго этажа, окна её квартиры — свет только на кухне.
Cейчас, немного постою и зайду. Ноги как ватные. Инте-ресно,cо всеми так бывает или со мной только?
Мимо меня прошёл горбоносый молодой человек, одетый в красивое дорогое пальто, с букетом цветов и дипломатом в руках. Остановился возле подъезда, докурил и, смерив ме-ня пренебрежительным взором, вошёл в дверь.
У него-то точно нет никаких проблем, одет с иголочки, знает себе цену. Вера, но ведь я люблю тебя, пусть у меня нет денег, нет ничего, кроме любви. Разве этого мало? Сейчас я войду к ней и всё это скажу… Нет, сначала позвоню из автомата, чтобы не застать её врасплох, потом поднимусь и…
Таксофон висел там же, рядом с дверью парадного. Я снял трубку, набрал номер, дождался первого гудка и нажал на рычаг, снова стал набирать номер. Я всегда ей так звоню. Так сказать, моя визитная карточка.
Вера, Верочка, что же ты трубку не снимаешь, уже седьмой гудок! Я же люблю тебя! Милая, любимая, подойди к телефону… А, может быть, она в ванной?
Я отошёл назад и поасмотрел на её окна. Свет горит в гостиной и там можно рассмотреть…
Я ещё раз подошёл к таксофону…
А, в принципе, зачем звонить? Меня не хотят видеть. Вера не хочет меня видеть!.. Или нет… К ней пришла подруга, ей наверное нужна помощь и… Но в дом никто не входил при мне… Ну, тогда зашла соседка, избитая мужем, плачет, а Вера…
Я снова отошёл назад. В окне два силуэта, она с кем-то танцует, положив голову ему на плечо.
Я осёл! В подъ-езд ни-кто не вхо-дил! А этот франт?
Почему я думал, что кроме меня к ней не может прийти другой мужчина? Почему?! Ведь я же люблю её, люблю!
— И ты думаешь это даёт тебе право?
— Я не хочу тебя слушать, заткнись!
Этого не может быть, Вера, я знаю: ты меня любишь, почему же ты впустила его в дом?
— Наверное, потому, что ты слишком долго телился возле входа и он занял твоё место.
— Да замолчи ты наконец!
Прагматическая часть мозга угомонилась и можно спокойно подумать.
Лучше всего, конечно, пойти домой, а цветы… Нет, лучше пойти к Шуре, подарить букет Светке и пусть он мелет, что хочет. Как всё это глупо!.. Но розы я покупал для Веры… Может быть, вставить их в ручку двери?.. Там они скоро замёрзнут и может статься так, что их до утра никто не заметит, и они будут медленно погибать, умоляя о помощи шевелить лепестками, но всё будет тщетно… Ве-ра, я люблю тебя, не был бы я таким рохлей… Цветы под дверь класть не буду, к Шуре не пойду, домой тоже, встану в подъезде в доме напротив и буду смотреть во двор, а когда увижу, что горбоносый уходит, войду к ней, осыплю её плечи цветами и…
— Ты влюблённый дурак!
На этот раз я не стал спорить с собой.

Итак, времени уже три часа, cтою в чужом незнакомом подъезде и слежу за её окнами. Розы я положил на подоконник, предварительно глянув в свёрток — с ними всё нормально; надеюсь, тепла от батареи хватит, чтобы они не замёрзли…
Как это низко, смотреть в окна девушки, когда у неё другой мужчина! Но я ничего не могу с собой поделать; я, наверное, подлец… Но я же люблю её и она…
— А ты уверен?
— Конечно! Она так на меня смотрела!
— А если предположить обратное, что она ждала, когда же ты, наконец, уйдёшь?
— Нет!
Закурить, что ли? Тут и жестянка для бычков есть. Чорт, и не почувствовал, как закоченели пальцы…
Отогрев руки на батарее, достал пачку, вытряс одну папиросину, пачку положил рядом с цветами, чиркнул спичкой и, сквозь дым от первой затяжки, взглянул на её окна. Люстра уже погашена, на окна опущены шторы и слабый-слабый свет от торшера. Они, наверное, так же сидят, как мы когда-то, курят. Она смотрит на него улыбаясь, а он робок и нем… Но нет — люди с такими носами алчны, хищны и дерзки, не чета нам, поэтам в затасканных польтах с воротниками из кошек под кролика…
Почему же я так люблю её и боюсь в этом признаться? Вот Шура, как он здорово со Светкой, судя по его рассказам познакомился; я тогда её не знал и Шуре не верил, думал — очередной блеф. На какой-то вечеринке у общих знакомых она его спросила:
— Тебе нравятся мои ноги?
— Очень!
— А ты их погладить хочешь?
— Конечно!
— А что тебе мешает?
— Платье.
Представляете, ему не люди окружающие мешали, а всего навсего платье! Интересно, а что бы я на его месте ответил? Начал бы мямлить про окружающую обстановку долго и нудно, турусы на колёсах развёл бы. Или, если бы был сильно пьян, стал бы гладить её по лодыжке при всех и ничего бы у меня с ней не вышло, пощёчину бы ещё схлопотал; а вот у Шуры всё просто и ясно.
Этот горбоносый видать той же породы, что и Шура, не теряется! Долго он ещё там будет сидеть?!
Хлопнула входная дверь и на лестнице показалась бабка с авоськой, подозрительно на меня глянула и фырк на верх. Шустрая старушка. На горобоносого она так же бы поглядела или нет? Представляете, я сижу у Веры в гостях, а горбоносый стоит здесь между этажей в карде-новском пальто и дипломатом, и презрительно на всех посматривает свысока: что мне, мол, до вас… Хотя нет, не стоят такие на лестницах в ожидании, пошёл бы к другой девице и вся любовь… Вера, Вера, неужели ты не видишь его, не чувствуешь? Он же бросит тебя, зачем ты ему нужна в старой кофточке!
Ещё, пожалуй, папиросину скурю. На верхнем этаже открылась дверь, высунулась та же бабка:
— Весь подъезд уже обкурили, хулигуньё! — и, клацнув замком, спряталась.
Представляете, стоит хулиганьё, курит и на подоконнике перед ними розы в свёртке, а они матерятся. Мат и розы. Это же несовместимо, бабка! Какой же я хулиган? Я даже, в отличие от хулиганья теряюсь и не знаю, что ответить. Хотя вот, приличные люди так, как я, не одеваются, хулиганы, впрочем, тоже… А если бы на моём месте был горобоносый и курил «Marlboro», чтобы он ответил? Такие всегда знают что ответить… Дался же мне этот горбоносый! Не стоял он бы тут, не стоял…
Cнова метель начинается. А здесь, однако, холоднова-то, батарея еле-еле греет. Буду надеяться, что розам достаточно тепло и не умрут они нелепой смертью, не принеся никому радости, кроме южанина, получившего за них четвертак.

Времени уже четыре часа, а горбоносый всё не выходит и не выходит. На улице темнеет, включились фонари и в Вериных окнах погас свет…
Может быть, они сейчас выйдут и пойдут куда-нибудь вдвоём, например, в ресторан, а я останусь здесь, в этом дурацком подъезде с букетом алых роз, символом любви или ненависти, если дарить их мужчине. Где-то я про это читал, а, может, сам придумал…
Представляете, Вера с горбоносым выходят, я к ним подлетаю, кланяюсь и вручаю ему цветы. Он, конечно, ничего не понимает, где ему до искусства икебаны! Но на бутоны я положу записку, что так мол и так. Он рассвирепеет, мы станем драться, он разобьет мои очки, а я заломлю ему руки за спину и:
— Отвечай, собака, скольких девушек ты уже обманул?!
Он заплачет и скажет: таких-то и таких, столько-то и столько. Я его отпущу, он подберёт дипломат и убежит со двора, пряча взор; Вера поднимет из сугроба мои очки, оденет их на меня и нежно поцелует в щёку по сестрински:
— Спасибо, Виктор, я не знала, что он такой подлец.
А я ей на это отвечу:
— Не за что. — положу руки ей на плечи и скажу: — а знаешь, эти розы я тебе нёс, хотел укрыть ими твои плечи и сказать…
О, Господи, почему же они не выходят? Может быть, пробки перегорели? Вера сама лампочку ввернуть не умеет, не то что пробки поменять, а горбоносый-то тем более…
Cейчас пойду, постучусь к ним:
— Электрика вызывали? Что у вас?
Дверь откроет плачущая Вера, в темноте меня не узнает:
— Нет, не вызывали. Спасибо, что пришли. А что, по всему дому света нет? — для неё такие пустяки, принимают масштаб вселенской трагедии.
А я, ничего не отвечая, войду в квартиру, отодвину Веру, достану из ящика новые пробки (знаю, где они лежат), выверну старые и совершу чудо, а горобоносый будет мешаться под ногами, юлить, словно побитая собака, деньги за работу предлагать. Я его, конечно, не замечу, повернусь к Вере, она меня узнает, остолбенеет, а я укрою её плечи цветами и скажу…
Почему, почему я плачу? И так хочется курить… Вера, я люблю тебя! Зачем же ты с ним? Что в нём тебе?
Трясущейся спичкой я поджёг папиросу. Вера! Вера, прогони его, пока не поздно! Я здесь, рядом, я люблю тебя, Вера!
Последнюю фразу я произнёс, видимо, вслух: та же бабка, мелькавшая с авоськой, выйдя из квартиры, внимательно на меня посмотрела и спустилась вниз, поджав сухие губы.
Бабка, наверное, забыла уже, что такое любовь или не было у неё в жизни любви-то. Хотя, кто её знает.
Жили б мы все в прошлом веке, вызвал бы я горобоно-сого на дуэль, а он бы испугался и убежал. Во Францию, например. А Вера бы меня благодарила, что глаза ей на подлеца раскрыл…

Уже пять часов, а свет у них всё не загорается. Вера, Вера, зачем ты так, зачем? Ведь я же люблю тебя, я готов руку свою на огне для тебя сжечь! А ты с этим… Я понастоящему люблю тебя, Вера!!!
Но я-то, для чего я продолжаю здесь стоять? Какая подлость с моей стороны стоять и смотреть в окна квартиры, где двое любят друг-друга.
— Иди домой.
— Пожалуй…
Но нет, нет… Я бы ушёл, но розы… Куда мне их деть? Я их покупал для Веры, не убивать же цветы, бросив в сугроб или оставив здесь. Они такие крастивые, пусть послужат погребальным букетом моей любви…
Я дождусь, когда горбоносый уйдёт, войду к Вере, ни слова не говоря отдам ей букет и уйду. И всё на этом. Точка. В конце концов, она не маленькая девочка и сама знает, что ждёт от жизни и от людей…
Я приоткрыл свёрток. Розы всё так же свежи и хороши, а говорят, что это самые нежные создания и долго не живут без воды и тепла… Розы, розы вы мои цепи, приковавшие меня к этому подъезду…
Я буду стоять здесь вечность, поседею у этого подоконника, а для влюблённых за теми окнами промелькнёт всего-на-всего краткий миг свидания. Горбоносый выйдет оттуда таким же молодцеватым красавцем, каким и был, и не заметит седого согбенного старца, ковыляющего в ту же квартиру, где до этого был он сам. Вера откроет дверь и тоже меня не узнает, а я положу ей высохшие розы на плечи и скажу:
— Да, ты так же прекрасна, как и была… А я тот, кто был Виктором, я люблю тебя! — и упаду к её ногам, умерший от старости.
Все наши собрались бы у гроба, Шура бы прочёл гражданскую панихиду и так бы закончил:
— …я же говорил ему, а он, влюблённый дурак, мне не верил! Так пусть же земля будет пухом ему, погибшему от любви к…
Cтоп! Шура, Шура, а, может быть, она его и в самом деле любит, этого горбоносого?! А если нет, легче ли мне от этого?
Я нервно раскурил новую папиросу. Хлопнула входная дверь. Всё та же бабка с авоськой:
— Ты к Верке, что ли, приходил?
— Да.
— Дома, что ли, нет?
— Нет.
— А что здесь стоишь?
— Жду.
— А чё ж не у ей в подъезде?
Не могу же я ей сказать, что не хочу встречаться с горбоносым!
— Так.
— К ей-то мужики табунами ходют, можа заперлись там и не открывают?
— Может.
Она посмотрела на тёмные верины окна.
— К ей всё больше такой чернявенький ходит. То ли Жарик, то ли Жоржик, не выговорить. А тебя-то я не видала, чай, недавно познакомились?
— Недавно.
— А Жарик-то кажный день к ней сикает, от жены то есть гуляет. Горбоносый такой, можа, встречал?
— Встречал.
— А давно стоишь-то?
— Давно.
Бабка порылась в авоське и выудила пирожок:
— На-ко вот, поешь. К куме ходила, угостила она меня, а я тебя вот. Праздник всёж-таки какой-никакой.
— Cпасибо.
Бабка проковыляла к своей квартире, обернулась, покачала головой, пожевала губами, словно сказать что хотела и исчезла.
Мир не без добрых людей, спасибо тебе, бабка, видать, и ты знавала что такое любовь. А есть действительно хочется, спасибо ещё раз. Сжевав пирожок, я снова закурил.
Дымлю, как паровоз… Что же бабка про Веру наговорила? «Мужики к ей табунами ходют», прямо как Шура, только тот конкретнее выражается. Интересно, откуда бабки всё про всех знают?
Оставлю вот вас, розы, и уйду, а шампанское рядом поставлю, кто-нибудь найдёт и выпьет за здоровье неведомого благодетеля…
В верином доме во всех окнах горит свет. Люди сидят за праздничными столами, телевизоры смотрят и лишь два окна темны, словно чёрные очки, прикрывающие глазницы слепца…
Метель прекратилась и теперь снег падал плавно и величаво, искрясь в свете фонарей. На улицах свет, а в окнах темь…

Времени уже шесть часов, а я всё стою и стою в чужом и незнакомом подъезде. Не пора ли и мне присоединиться к празднику жизни, убежать от беспокойного одиночества?
— Что, задели тебя бабкины слова-то?
— Задели, не задели — какая разница?
— Так ли уж никакой?
«Она ж на самом деле блядь…», «Мужики к ей табунами ходют…» Уйду, напьюсь, к чёрту всё!
Я поднял свёрток с цветами. Cветке подарю, обрадую. По крайней мере, с ней всё ясно!
Я отогнул газету, заглянул внутрь. Как вы красивы… Я представил Веру с плечами, укрытыми розами, её большие глаза… Глянул в окно: в гостиной засветился торшер.
Cлава Богу, теперь недолго ждать!
— Ждать?! Ты собрался ждать?
— Да! Да! Да!
— Но, мне показалось, ты решил по другому!
— Заткнись!
Вера, я всё-таки люблю тебя, люблю! Пусть даже всё, что про тебя говорят, правда. Пусть ты гулящая, я люблю тебя! Плевать мне на всех, кто был у тебя прежде, никому тебя не отдам. Завтра же идём в ЗАГС!
— Послушай, влюблённый дурак, у тебя ж смелости не хватит!
— Хватит, а этого Жарика-Жоржика, если ещё раз придёт, с лестницы спущу!
— А на что жить собираешься?
— Заработаю!
— Себя одеть не можешь, а семьёй обзаводиться собрался!
— Не твоё собачье дело!
— А чьё? Мне ж с тобой жить! Посмотри, у Веры зарплата восемьдесят рэ, а как она одевается, на какие шиши?
— Брось ты, у неё обновок-то раз, два и обчёлся.
— Ну-ну, что же ты потом скажешь, когда ей ещё захочется? На панель пошлёшь?
— Заткнись!
Конечно, мне не сравниться в богатстве с горбоносым Жариком-Жоржиком и дорогих подарков я, нищий поэт, не смогу ей дарить, но я же люблю её! Сейчас приду к ней, когда он уйдёт, укрою её плечи цветами и скажу:
— Я люблю тебя, Вера, люблю! Выходи за меня замуж!
Мы возьмёмся за руки и…
— Ты ведь струсишь!
— Нет!
Решимость завладела мною. Скорее бы, скорее бы он ушёл! Что ему ещё-то надо? Получил своё и уматывай!
Как бы в ответ на мой негодующий немой призыв, в прихожей, краешек которой было видно сквозь кухонное окно, зажёгся свет; силуэт горбоносого облачался в драп от Кардена.
Я схватил свёрток, пакет и пулей вылетел из подъезда. Быстрым шагом мимо меня прошёл Жарик-Жоржик.

Cемь часов. Я освободил розы из тяжкой неволи, на ходу смял газету и не глядя выбросил в разбитое окно. Проскочил последний лестничный пролёт на одном дыхании и надавил кнопку звонка боясь что снова струшу и дальше вёл себя как полнейший идиот ничего не понимая и не со-ображая правда лишь на одно у меня хватило ума…
Мы с Верой были словно двое глухих, говорящих на раз-ных языках. Что нашло на нас? Помрачение? Не знаю. Тем не менее, продолжаю рассказывать.
В ответ на мой звонок, раздался радостный верин голос, словно она стояла тут же у двери и ждала:
— Ты вернулся!
Щёлкнул замок и на пороге показалась раскрасневшаяся Вера в махровом халатике, её глаза возбуждённо светились:
— Я знала, что ты вернёшься, знала! Я… — на лице мелькнуло удивление, узнавание, огонёк потух, улыбка сползла, — Это ты… Здравствуй… заходи… Виктор, — она ступила назад.
Я шагнул за порог, не закрыв дверь, трясущимися руками осыпал её плечи розами:
— Я люблю тебя… Вера! Я не могу… без тебя! Выходи за меня замуж! — я взял её тонкую, безвольно опущенную руку и… ничего не произошло. Вера словно не слышала моих слов и смотрела остановившимся взором.
— Знаешь, Виктор, ты, наверное, единственный мой друг. Я люблю его, а он обещал жениться, развестись с женой, а сейчас заявил, что не сделает этого никогда. НИ-КОГ-ДА! Так он сказал, а я… я его прогнала, сказала, чтоб ноги его больше здесь не было, — и вдруг тонко закричала: — я должна его вернуть! — и рванулась в открытую дверь.
Я никогда раньше не думал, что смогу столь решитель-но, как в тот момент, вести себя с женщиной:
— Ты никуда не пойдёшь!
Она повисла на моей руке:
— Пусти! Пусти же, ну, Виктор!
У меня в мозгах что-то зашкалило и я ляпнул:
— Я сам его догоню и верну назад!
Говорю же, сам не знаю, что с нами происходило в тот миг. Честное слово, я сам вызвался привести назад горбоносого. Что мной двигало? Наверное, любовь — я не мог видеть страданий Веры и готов был сам отдать её в руки соперника, лишь бы это принесло ей успокоение.
— Да-да, Виктор! Ты его должен был встретить у подъезда, он не мог уйти далеко. Верни его… пожалуйста, — как ни странно, она не плакала, только глаза её лихорадочно горели.
— Я сейчас, сейчас, — пятясь, я вышел из двери, — я его приведу. Ты жди!
Она стояла, в мольбе протянув руки, часть роз осталась на плечах, часть рассыпалась по полу. Такой и осталась она у меня в памяти. Синий махровый халатик и алые розы.
Одним махом я проскочил пролёт и застыл, как вкопаный. В моём воображении возникла картинка: я догоняю Жарика-Жоржика, пытаюсь ему что-то объяснить, а он смотрит на меня свысока (такие, как он, всегда так на меня смотрят), пытаюсь его вернуть, а он отшвыривает меня прочь, как нашкодившего щенка.
Я встал у подъездного разбитого окна, тоскливо глянул вниз, распечатал бутылку, которая всё ещё была со мной и медленно-медленно выпил шампанское прямо из горлышка; закурил и пузырька газа, насмехаясь надо мной, ударяли в голову и опускались обратно; и я понял, что в двадцать лет я не счастлив, не стар и не мудр, и, может быть, даже не влюблен, а труслив, самонадеян и глуп. Мои плечи опустились и я вышел во двор. Последний раз посмотрел на Верины окна. Там горел торшер и она, наверное, сидела в кресле, в махровом халатике и курила… А, может, и нет, не знаю…
Сомнамбулой я добрался до Шуры. Напился до чёртиков. Отбил у него Светку, он, впрочем, против этого и не возражал. Увёз её к себе домой. Помню, спьяну предлагал ей руку и сердце, а она на это мне отвечала, что в семье двух поэтов слишком много; поэтому, писать будет она, а я создавать ей условия. Потом выяснилось, что зовут её совсем по-другому, а как, я уже на утро не мог вспом-нить. Это у неё псевдоним был — Свет; а Шура в своей манере надо всем стебаться, называл её Светкой. В общем, утром она ушла и больше я её никогда не видел.
С Верой я тоже после этого не встречался. Первое время телефон отключал: боялся, что она мне позвонит и спросит, почему я её обманул, не привёл того типа… Друзья иногда передавали от неё приветы, а я… я любил её и мне было стыдно. Не знаю, правильно или нет я тогда поступал… А пузырьки того шампанского до сих пор во мне, иногда они ударяют в голову и спрашивают: «Почему ты от неё ушёл? Почему оставил в тот момент одну? Может быть, всё бы изменилось в ваших жизнях?»
Я не знаю ответов. Говорю же, помрачение тогда нашло. Или это всё самоотговорка?

• lj_itemid: 17
• lj_permalink: http://ravik-06.livejournal.com/4382.html